​О книге в русском фольклоре

Своеобразным «героем» русского фольклора – как былин, так и сказок и иных аналогичных текстов – являлась книга. Без изучения образа книги, образа письменного знания в устном народном творчестве понять картину мира наших предков невозможно.

Книга у восточных славян – некий источник высшего (и полного) знания[1]. В противоположность славянам-католикам, в культуре которых господствовал чуждый для большинства населения латинский язык, у православных славян ситуация была иной. Недаром русские былинные богатыри всегда грамотны[3]. Даже в поздних фольклорных текстах знание грамоты представляется совершенно необходимым условием для будущего лидера[4]. Здесь это мужское, а не женское занятие[5], хотя сохранившийся корпус берестяных грамот неопровержимо показывает, что так было далеко не всегда: женщины на Руси в домонгольское время часто также были грамотными.

Иногда восприятие книги как священного знания доходит до того, что Евангелие прямо отождествляется с Самим Христом. В запеве о турах, записанном от певца А. Лазебникова в Ордынске, священные животные — туры — видят следующее: Выходила душа красна девица, / Выносила на руках мала вьюноша, / Клала его на горюч камень, / Сама жалела, слёзно плакала. Мать-турица объясняет своим детям смысл грозного видения: Выходила к вам Пресвятая Богородица, / Выносила на руках книгу – Евангелие, / Клала его на Престол Христов...[6] Таким образом, под книгой (слово женского рода) Евангелием (слово среднего рода) явно подразумевается Сын Богородицы — Христос (слово мужского рода). Кое-где обучение грамоте наряду с обучением молитвам явно как передача священного знания считалось обязанностью крёстной[7]. Потому ссылка на то, что то или иное положение есть в книгах, в фольклоре порой приобретает значение неоспоримого аргумента даже для врагов[8].

Множество примеров неопровержимо показывает, что первоначально имелось в виду не христианское священное знание, а знание языческое. Чернокнижники и колдуны черпают своё знание именно в своих книгах[9]. Последние показывают и мысли человека[10]. Потому со своими книгами волшебники считались неуязвимыми, и только лишив чернокнижников последних, можно было их победить[11]. Примерно то же самое мы видим и у других славян. Так, волшебная запись на листе в Словакии может заменить обычный для фольклора пояс как сосредоточие силы героя[12]. Подобное восприятие связано с обычной в индоевропейских традициях сакрализацией письма и даже отдельных букв. Иными словами, письменность считалась видом волшебства. У германцев и кельтов, в частности, это привело к изощрённой орнаментации инициалов уже в христианское время[13]. В литовском, древнеисландском, древнеанглийском и хеттском языках значение 'писать' связано не только со значением 'делать зарубки', 'резать', но и, порой, 'чертить (круг, кругом)'. Учитывая же связь круга с различными обрядами, в том числе и вредоносными, комментарии в данном случае, разумеется, излишни. Производные праславянского «черт» имеют два значения: 1) 'колдовство', 'проклятие' (сербскохорватская и словенская территории, в чистом виде – первая из них); 2) 'чёрт'. Данное слово происходит от праславянского 'чертить', т.е. происходило развитие значения от 'чертить круги' к 'колдовать', а затем — 'вызывать чёрта'. Не случайно и древнеисландское слово для обозначения этих действий – «рита»[14], что явно связано с обозначением Мирового Закона у народов индоевропейской языковой семьи (большинство стран Европы, Ирана и Индии). Даже в Иране авестийская письменность, в частности, использовалась только для нужд религии, потому и не заменила плохо приспособленную для иранской речи пехлевийскую письменность[15]. Обращает на себя внимание тот факт, что древнерусская культура уже в самых ранних своих сохранившихся проявлениях – это культура, ориентирующаяся не на устную, как у ариев и древних арабов, а на письменную фиксацию священного знания, что имеет особый интерес и требует объяснения, ибо преодоление традиции устного сохранения знания, как показывают те же арийские данные, требует немалого времени[16]. Иными словами, если столетиями и тысячелетиями народ, в том числе и жрецы, привыкли передавать священные рассказы (мифы), верования и обряды устным путём, нужно минимум несколько веков, чтобы приучить всех к тому, что книжное знание – лучше и надёжнее. Реликты более древней культуры, с упором на устную передачу знания, разумеется, известны и у восточных славян. Так, в частности, относительно слабое развитие письменного акта на Руси в XI-XIIвв. объясняется далеко не только дороговизной пергамента[17]. Однако, идеалом у восточных славян была именно книга, а не изустное знание, и в этом главное отличие последних от древних арабов или древних ариев.

Здесь имеет смысл обратиться к ранней истории летописания. В поздней Никоновской летописи имеют место некоторые не имеющие аналогов свидетельства о достаточно малозначительных событиях IX в., которые не могли быть вымышлены позднейшими сводчиками именно в силу своей малозначительности для человека XV-XVII вв. Иными словами, летописание на Руси появилось ещё в конце или же во второй половине того же IX в. Значит, в описании событий 80-х гг. IX в. «Повесть временных лет» (сокращённо – ПВЛ) опиралась на некие погодные записи. Рассказ о Вадиме Храбром восходит к каким-то новгородским антиваряжским текстам. Не исключено, что сообщение об «Аскольдовом крещении» Руси в 860-х гг. было уничтожено по воле язычника Олега[18].

Мнение же о том, что летописание не могло возникнуть в те отдалённые времена[19], оценка известия о Вадиме Храбром не просто как о позднем, но и как о явно недостоверном[20] во многом базируется на тезисе, согласно которому у восточных славян в дохристианское время отсутствовала собственная письменность. Так полагали уже авторы Густынской летописи в XVII в.[21] Исходя из близких представлений, ряд авторов отрицает, по сути, ценность сообщений о процедуре заключения договоров Руси с греками X в., полагая, что следует говорить об искусно созданном рассказе, отражающем не реалии, а представления книжников XII в.: «Столь пространные памятники в прозе не могли никак сохраниться словесным преданием; но не уж ли тогда уже (907 и 945 г.) умели писать необразованные норманны?»[22]

Но о славянской языческой письменности сообщает не только мусульманский автор эль-Недим, но и другие восточные авторы. К тому же, ещё никому не удалось аргументированно опровергнуть простое и ясное свидетельство Жития Константина (!) о русских письменах. «Нашёл же там Евангелие и Псалтирь, написанные русскими письменами, — читаем в источнике о святом Кирилле, — и человека нашёл, который говорил той речью, и беседовал с ним, и выучил его язык, и той речи присоединил различные буквы, гласные и согласные, и к Богу молитву творя, скоро начал читать, и говорить, и многие ему удивлялись, хваля Бога ». Следует отвергнуть готскую теорию происхождения данных «письмен», ибо готы были слишком хорошо известны в Византии, чтобы их могли перепутать с русами. Сирийская теория также более чем сомнительна. Но это и не аланский текст, написанный с помощью алфавита, составленного на основе грузинской или армянской азбуки[23]: подобные тексты не известны ни в Алании, ни в Закавказье. Таким образом, логичнее всего «поверить источнику»: уже к 60-м гг. IX в. у восточных славян имелось своё письмо, а вполне возможно, даже несколько его видов, одно из которых и видел в Крыму св. равноапостольный Кирилл.

Похоже, у различных народов Восточной Европы считалась священной и берёста, без которой, разумеется, не было бы феномена широкого распространения грамотности в Древней Руси. Похоже на то, что берёста у всех у них была связана с постепенно выделявшимся в сознании язычников Нижним Миром. Так полагали многие народы Восточной Европы. У предков коми-пермяков в берёсте хоронили умерших (Баяновский могильник IX-Xвв.)[24]. В литовском фольклоре деньги и рубашка, приобретённые от вяльняса, т.е. персонажу, родственному славянскому Велесу, «внуком» которого в «Слове о полку Игореве» оказывается певец-шаман Боян, оказываются берёстой[25]. Наконец, у самих восточных славян послания с угрозами духам пишут справа налево (у существ иного мира всё обратно миру людей) именно на берёсте[26].

Приняв же новую веру, славяне, похоже, долгое время вообще не понимали, что Священное Писание христиан – не магические тексты, а люди, его писавшие, — вовсе не волшебники в привычном для них понимании. Популярность приобретает идея, согласно которой у Бога христиан записано всё. Так, в обращении к лесу праведному, ещё не отделяющемуся от лешего, на возвращение скотины, последний призывается отдать скот, ибо она, Богом упомянутая, не продана, не отдана, записи не сделаны![27] Запись в Книге Сущего при этом сопоставляется с кованием судьбы, а Бог воспринимается, таким образом, как Священный Писец и Кузнец: «Бог и писал, и ковал, кому где буде смерть. У Него книга така толста»[28]. Косвенно о сакрализации книжного знания свидетельствует и то обстоятельство, что обучение грамоте у македонцев и греков связано с 1 марта (славянский, языческий по происхождению Новый Год), что является частным случаем сакрализации всего первого.Это получило своё отражение и в соответствующих обрядах. Грамоту здесь знает ласточка[29] – птица, приносящая весну. Наконец, учитывая, что волшебство и военная, «материальная» сила у восточных славян очень долго не разделялись, понятно, почему иногда в былинах ярлык Калина-царя – сорока пудов (фольклорное обозначение 'множества'), под ярлыком здесь у князя подламывается кленовый стол[30], что должно отразить силу и царя, и вражеского посла.

Но Библия, а не только Ветхий Завет, в противоположность Евангелию, у «двоеверцев», как и всё священное, может быть опасна, что обычно для языческого сознания. Потому и полагали, «кто прочтёт Библию, то с ума сойдёт»[31], т.е. станет священным безумцем, постигнув до конца священное знание. Только учитывая эту логику, понятно, почему матери детей, предназначенных во времена Владимира Святославича на ученье книжное, плакали по своим детям как по мёртвым. «И начали ставить по градом церкви и попы, и людей на крещение приводить по всем градам и сёлам, — читаем в летописи, — и, послав, начали брать у знати детей, и отдавали их на ученье книжное. Матери же чад сих плакали по ним, ибо ещё не утвердились верой, и как по мертвецам плакали». Разумеется, это не «развёрстка» и не «нечто вроде воинской повинности». Матери «считали грамоту опасным чародейством», так что «искали, безумнии, дарами откупаться»[32]. Постижение же книжного (=священного) знания, — именно то, что приличествует общинной знати, по крайней мере, в первую очередь.

Итак, книга в народном воспринятии – вершина раскрытия священного знания, мало отличная от Самого Бога. Язычники и «двоеверцы» вполне серьёзно полагали, что чтение и письмо – новый вид волшебства, и искренне не понимали разницу между священными книгами христиан и магическими заклинаниями. Книжного знания, открывающего перед человеком священное, саму суть бытия, откровенно боялись. Священное опасно, постигший Библию становится священным безумцем, а уходящий в школу уходит в иной мир, становится равным мертвецу. С другой стороны, только грамотный человек может претендовать на лидерство, в том числе и в военной сфере. Устный способ передачи знаний сохраняется, но явно отходит на второй план, чем культура наших предков резко отличается от культуры арабов и ариев, ориентировавшихся, напротив, именно на изустную передачу знаний. Небывалое для древности и средневековья распространение грамотности в Киевской Руси объясняется существованием азбуки у восточных славян еще в языческие времена, наличием дешёвого писчего материала – берёсты – и использованием близкого к разговорному письменному языку. В Западной же Европе, не считая Скандинавии до XIII-XIV вв., языком культуры была латынь, а на Ближнем и Среднем Востоке – арабский.

Автор: Лисюченко Игорь Васильевич